В наше время мало кто изучает эти классические историософские сочинения с целью усвоения их общих концепций или интереса к тем заключениям о цели и смысле истории, к которым пришли эти философы. Если что-то и не потеряло значения в этих построениях, то это лишь отдельные интересные идеи, например, оценка Шпенглером европейской цивилизации как "фаустовской" или мысль К.Ясперса об осевом времени мировой истории. В целом же такие охватывающие историософии на фоне развитого и специализированного исторического знания не могут оправдать свой познавательный статус. Сколь бы велика ни была историческая интуиция и эрудиция их авторов, они поневоле вынуждены интерпретировать значительную часть исторического материала через свои априорные схемы.
Разумеется, и книги по истории, и книги по философии истории пишутся не только для специалистов. Все мы живем в истории, и ее понимание очень важно для нас. Вера в то, что история имеет какой-то смысл, что ее ход ведет к какой-то значимой цели столь сильна среди людей, что как бы историки и философы не оценивали теоретическую возможность спекулятивных философий истории, их прагматическая необходимость вряд ли когда полностью исчезнет.
Потребность в историософии, по-видимому, сильнее проявляется в тех обществах, где более остро стоит вопрос о национальной и культурно-исторической идентичности личности или народа, т.е. о его месте в мировой цивилизации. Этот момент точно подчеркнут М.О.Гершензоном, одновременно выразившим и сомнение в возможности историософий, и глубокую потребность в них. Хотя Гершензон в данном случае пишет о историософском понимании судьбы еврейского народа, несомненно, что он имеет ввиду также ту русскую увлеченность историософиями, о которой говорилось выше. "Образованный англичанин может прожить всю жизнь, ни разу не задумавшись об исторической судьбе своего народа и его назначении. Он знает непосредственным чувством, что его народ живет как целое и что путь его истории непрерывен. А куда ведет этот путь и верен ли он - как узнать ? Ведь очевидно, что явления такого размера индивидуальный разум не в силах осмыслить. Лицо живого народа - как огнезарное солнце: оно всем видно, но его нельзя разглядеть. Только остывшие солнца, мертвые лики Египта, Эллады, Рима мы силимся обозреть в их целостности, да и то без большого успеха. И все же нет ни одного культурного народа, который не пытался бы время от времени осознать себя разумом своих мыслителей. Из наблюдений над прошлым выводится как бы линейная схема, чертеж: философия национальной истории; и общество жадно ловит эти догадки, потому что оно удовлетворяет неискоренимую потребность сознания - свести к умозрительному единству многообразие народных влечений и народной судьбы". (4., 468)
В этом рассуждении можно отметить несколько моментов. Во-первых, проблема "смысла" истории, "судьбы" и "назначения" национальной истории может не слишком волновать людей, которые живут в обществах с устойчивой национальной исторической традицией. Они, как правило, довольствуются непосредственным историческим сознанием и не нуждаются в историософском оправдании своего места или цели своего существования в этом мире. Возможно поэтому и у классиков английской или французской философии мы не обнаруживаем тяги к историософским построениям, особенно национально ориентированным. Если исторический процесс и обсуждается ими, то обычно в плане реальной политической философии или же в универсальной, "космополитической" перспективе.
Во-вторых, здесь выражены гносеологические сомнения в возможности историософии. В самом деле, далеко не очевидно, что мировая история или даже история отдельного народа может быть представлена и познана как некая тотальность. В свое время Кант писал, что для этого требуется новый Ньютон истории. Ортодоксальные марксисты сказали бы, что таким Ньютоном стал Маркс с его материалистическим пониманием истории. Но такой ответ мало кого может удовлетворить в наше время. Существенно также то, что историософии обычно строятся внутри исторического процесса. В этой связи Гершензон подчеркивает важное отличие в возможности понять как нечто целое древние, умершие цивилизации (хотя и в этом случае, как это известно из герменевтики, всегда возникает целый спектр интерпретаций) и исторические образования, в которых живет человек и которые еще открыты для различных изменений и тенденций развития. Помимо известных социально-психологических феноменов "слепоты современника" и ценностно-идеологической нагруженности суждений людей о историческом времени, в котором они живут, новые крупные исторические события и даже научно-технические новации могут существенно изменить смысл уже свершившихся событий или же повернуть развитие общества в направлении, которого никто особо не ожидал и не предвидел. (5)
Таким образом, возможность историософии ограничивается не только определенной несоизмеримостью предмета и когнитивных способностей человека, но структурой познавательной ситуации, тем фактом, что его "мысль о истории" всегда остается "мыслью в истории". Знаменитая фраза Вл.Соловьева из "Русской идеи" - "Идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности" (6., 220), - несомненно, очень красива и возвышенна. Но если понимать ее буквально, то нужно признать, что выявление такой идеи для простых смертных невозможно, ибо они неизбежно думают о себе во времени, а их познавательные способности, в отличие от божественных, вряд ли приспособлены для адекватного понимания такого предмета, как тотальность всемирной или даже национальной истории.
