Двенадцатый день допроса: страница 2 - Теософия и эзотерика

Следователь: - Как же ты, Андрей Николаевич, - с такой-то охраной - и здесь очутился?

Стоменов: - А мне здесь опасности нет никакой. Коли была бы, не сидеть нам здесь никогда, мне Андрюша - висельник наперед все рассказал за целую луну.
А ты иронизируешь, старику не веришь... Хошь - верь, хошь - нет, дело твое, а я говорю, что известно мне. Умирать мне своею смертью, другой не будет.

Следователь (официальным тоном): - Нам вместе с материалами дела был предоставлен рапорт, где высказывается мнение, что вы, Андрей Николаевич, подумываете о самоубийстве. Вы не объясните такую точку зрения наших сотрудников, мнение которых мы, безусловно, очень ценим... Следователю показалось...

Стоменов (перебивая, твердо): - Ему показалось... И чего я тебе, Дмитрич, про сохранителей толкую, не пойму. Не слышишь ты меня, что ли?

Следователь: -Я просто спросил.

Стоменов: - Ладно, Сергей Дмитрич, пустое это. Слушай еще историю, которую Никола мне сказывал после войны. Был один такой парень - все его Леха звали, ни фамилии, ни отчества, а так - Леха и Леха, и все тут. Леха в сорок третьем с партизанским отрядом в лесах Белорусских шмыгали, яко волки, немца били нещадно. Как-то сработала недалеко их ловушка, что они немцам устраивали в изобилии, двое отсталых на мине подорвались. Партизаны сбрелись, а немчуры оба живые, руки там оторвало, ноги, но дышут оба, хрипят и в сознании. Леха, не долго думая, подошел да и расколол им головки ихние прикладом. Ну, поплевали все, как делается обычно, когда собаку бешену прибьют, да и поворотились, а Леха говорит, что, мол, хоронить их надо. Брось, говорят мужики Лехе, собакам смерть собачья, а Леха ни в какую - схороню, и все тут...

Матюгнулись мужики отрядные, да и в леса пошли, Леху с мертвыми оставили. Схоронил их Леха так, как ему батька еще в детстве покойничков провожать в мир иной заповедовал. Ночь отночевал, а поутру своих нагонять пошел. По следу идет ихнему - так и вышел на хутор, дотла сожженный. Бабу только одну нашел, сидит, венки плетет цветочные. Повела его баба к окраине, кажет на землю сырую, гусеницами танковыми изъезженную - тут, говорит, голубчики твои, все твое войско. Повязали их ночью, сторожа закололи, а остальных поутру в землю-то живьем - и танком укатали... Девять партизан и четыре сельчанина оставшихся. "Чего ж ты, дура, венки плетешь? - спрашивает Леха, - давай крест им сладим". - "Ты, сынок, - баба говорит, - хошь - крест ставь, хошь - образ, а я всю ночь в лесной воронке сидела, Господа молила, утром глазами своими все это глядела - и как молила, как молила... Ставь, коли хошь, а я веночки плесть буду, ибо нет со мной боженьки"... Вот так, Сергей Дмитрич, Леха жив остался, от смерти страшной ушел, потому как жизнь отбирать не гнушался, но к мертвому уважение имел. По сей день этот Леха здравствует...

Мне восемь, аль девять лет было, когда мы с дворовыми на кладбище наше пошли. Ну, дело известное - залезешь на печь и давай истории страшные калякать: про мертвецов, про леших, про домовых и другую нечисть всякую. Каждый рассказчик вовсю старается, чтоб страху побольше нагнать. А опосля - давай друг дружку подзадоривать, айда, мол, на кладбище наше - сдюжим или не сдюжим, и про Николу больно охота узнать, чего он там с волчарой своим делает. Шасть туда - трясемся, девки две маленькие, Никитовские, повизгивают от страху, боятся. Темень страшенная, луна полная, лес шуршит, тени какие-то, звуки разные. Вдруг волк из леса - прыг к нам, встал и щерится, а за ним Никола выходит. Хвать меня за отворот, как самого старшого, к Кривошеевке повернул, толкнул легонько, идите, мол... Много позже, когда голодовал я первые три дня и три ночи, я спросил у Николы, худо бы было, если попали бы мы тогда на кладбище Кривошеевское? Он плечами пожал, говорит равнодушно: "Земля кладбищенская Силу вам дать может, а вы свою, ничтожную, искать пришли, страх свой одолевать. Худа в этом нет, да только и проку никакого"...