Эйлеру не свойственны односторонность эмпиризма и рационализма. Он не согласен с тем, что понятия могут быть своеобразными 'отпечатками' в тонкой материи мозга. Если бы это было так, то как бы мы могли забывать и вспоминать, спрашивает он. Понятия - это результат обобщения чувственных данных. 'Познания наши не ограничены чувственными понятиями, - пишет он, - сии самые понятия приведенные, через отделение рождают в нас общие понятия, которые заключают в себе великое множество других неделимых понятий, и коликое множество понятий сооружаем о качествах и случайностях вещей, которым ничего не соответствует, чтобы было телесно, как, например, понятие о добродетели, премудрости и проч.' Эйлер называет три источника истин: это физическая достоверность, постигаемая нами через чувства, логическая достоверность - через рассуждения и моральная - через исторические факты, поэтому и истины можно условно разделить на чувственные, мысленные и исторические (основанные на мнении других людей). В процессе познания мы не можем постигнуть сущности отдельных вещей во всей ее тонкости. Познание конкретного всегда не завершено и может быть продолжено до выяснения новых и новых подробностей. Это обстоятельство вызвало к жизни 'секты, кои утверждают, что нет ни единой вещи, которой бы сущность нам была известна'. Он полагает, что отчасти они правы, ибо обозначают реальную существенную проблему невозможности абсолютного познания.
С характерным для представителя естественных наук сциентизмом, Эйлер критически относится к гносеологическим возможностям метафизики, пренебрежительно называя ее 'пустым умствованием'. Сами ее понятия, по его мнению, служат лишь для того, чтобы запугать ясные и четкие положения, а также создать иллюзию собственной значимости. Он пишет: '...Весьма трудно и кажется поносно философу признаться в незнании своем о чем бы то ни было. Выгоднее защищать наивеличайшие нелепости, особливо когда кто имеет дар затмевать оные непонятными словами, коих никто разуметь не может'.
Опыт, наблюдение - вот, по его мнению, единственное, что может служить доказательством истинности или ложности того или иного утверждения.
Таким образом Эйлер вновь доходит до черты, где уже окончательно расходятся пути философии и науки. Сам он еще принадлежит эпохе 'синтетических' мыслителей, 'вынужденных' быть энциклопедистами, но его последователи и ученики должны были сделать выбор. Прав оказался Вольф - математика и физика пошли разными путями.
Петербургская Академия сыграла в жизни Эйлера огромную роль. И не только потому, что он отдал ей значительную часть своей жизни (с 1726 по 1740 гг. и с 1766 по 1783 гг.). В это же время в Петербурге созданы были уникальные условия для научной работы. В 1740 г. Эйлер принял приглашение прусского короля Фридриха II и до 1766 г. работал в Берлине.
Екатерина, приглашая Эйлера вернуться в Россию, понимала его уровень как ученого. Она писала канцлеру Воронцову: 'Я дала бы ему, когда он хочет, чин (зачеркнуто: коллежского советника), если бы не опасалась, что этот чин сравняет его со множеством людей, которые не стоят г. Эйлера. Поистине, его известность лучше чина для оказания ему должного уважения'.