Девятый день допроса: страница 2 - Теософия и эзотерика

Следователь (раздраженно): - Ага, и Никола ваш живехонек?

Стоменов: - А то как же!? Живее всех живых! (улыбается). В Америке вашей, которую вы так люто ненавидите, поживает. (Следователь садится, делает мне знак, мол, продолжай писать). Сколько ему годков-то будет?

Сейчас сочтем... Было ему двадцать шесть, когда я народился, получается...

Следователь (перебивая): - Сто пять лет. Вы что, бессмертные, что ли?

Стоменов: - Сказок начитался, Борислав? Бессмертный один лишь Кащей, да и то смертен, стоит лишь до яйца его добраться. Каждому из нас свой срок велен.

Отец Николы в шестьдесят девятом ушел, в Казани. Марфа, не та, которая умерла, другая, сестра отца моего, в тридцать девятом, в Югославии. Все мы, Борислав, по всему миру разбросаны, все мы смертны, всем нам свой срок отпущен. Только вас смерть сама находит, а нам проводник нужен...

После того, как промолчал я сорок дней, Никола сказал: "Не ешь. Сперва - три дня и три ночи не ешь ничего, только пей воду студеную. Луна когда сменится полностью - снова не ешь девять дней и девять ночей. И опосля, когда две луны сменятся - не ешь сорок дней и сорок ночей". Голодовал я... Три дня было ничего, сдюжил, девять дней были самыми трудными, а сорок я перетерпел легко. На сорок первый день он питье мне дал особое - мед, жимолость, шиповник, клюква, лапчатка и еще травки кой-какие, специально зашептанные, мазью натер, специально сделанной, из клевера, шалфея и мать- и-мачехи - и упал я в беспамятстве. Сорок дней голодовал я - и сорок дней снадобья его настаивались. Вот так Никола уму - разуму нас учил. Никола здоровущий был парень. По молодости развлекался на ярмарках - на спор жеребцу хребет с одного удара переламывал. Девок портил, горькую пил.

Мамка рассказывала - только я родился, а он в канун декабрьских морозов - хлоп, словно ума лишился. Ходит, бормочет, от людей шарахается, по лесу рыщет неделями, придет - весь в кровище, драный, рваный, мычит нечленораздельно. Как снега весной сошли - повадился на кладбище спать. День в Кривошеевке околачивается, а ночью - шмыг на кладбище. Ерофей, отец его, тогда еще во Христа веровал - уж он крестился, молился истово, да все тщетно. Плюнули - пускай мытарится сам по себе, убогий. И вдруг - как сгинуло. Заговорил Никола, но по-другому, иначе... В поле со всеми стал выходить, работать, с девками не знается, горькую не пьет... Чудачества выкидывать стал. Волка из лесу притащил больного, полумертвого. Выходил. Ходит за ним зверюга, как привязанный, на всех зубы щерит. Ночью Никола из ковша воды отхлебнет - и на пару с волком на кладбище. Травы разные собирать стал: одни сушит, другие настаивает. Хворь лечил всякую, роды принимал. Потом совсем чудеса стали - идут мужики в лес, на охоту, а зверь сам на них бежит. Собираются бабы в лес по грибы - Никола говорит: "Вон там, в рощице, грибочки поглядите, кажись созрели". Идут туда бабы - и впрямь, грибные рассады находят необозримые. Ерофей, с радостей таких, опять вовсю креститься начал, да поклоны бить Отцу небесному, только Никола его вдруг одернул. Теперь мне ведомо, а тогда никто не уразумел. Опал Ерофей, осунулся враз, почернел лицом... "Пойдешь?" - "Пойду!" И ушли они той ночью втроем на кладбище - Никола, волчара его и Ерофей...

Кладбищу нашему, кривошеевскому, триста лет, не меньше того. Оно и сейчас сохранилось, ЧУЮ я его. Деревня вот не сохранилась, а могилки живут... Вот так, Борислав, Смерть - она поухватистей будет. Помни это. И просьбу мою не забудь, землицы принеси МОЕЙ...