Я потому не может никогда, ни на одно мгновение сделаться нулем, что оно неразрывно связано со своим сказуемым и в нем, через него, с ним оно есть, входит в бытие: сущим полагается существующее, неопределимое определяется, притом не извне, но изнутри. Связь эта неразрывна: Я слепо и никчемно, ни к чему не относится; сказуемое без Я слепо и никчемно, ни к кому не относится. Сказуемость, способность к сказуемости, есть не что иное, как раскрытие в духе его собственной природы и глубины, акт само определения и самопорождения. Сказуемое не приходит извне, как это может показаться, но рождается в духе, иипостасный познает в нем самого себя, перед ним раскрывается его природа с неисчерпаемыми ее богатствами. Это звучит парадоксально: неужели все то, что мне постоянно дается помимо моей воли и даже вопреки ей, с нею нисколько не согласуясь, есть мое самопорождение, моя собственная природа? Неужели Я, которое явно и несомненно есть только нечто, ничтожно малая частица мироздания, имеет в себе его все, есть Мироздатель, а мир его порождение?
Здесь встает вопрос, который оказался проклятым и непосильным для монистической философии, представал перед нею все в новом и новом обличии в качестве общей проблемы тождества: как перекинуть мост от субъекта к объекту, от подлежащего к сказуемому? Как реализовать суждение, образ которого явным образом присущ субстанции? И если самого моста не было найдено, однако совершенно ясно наметились те условия, которым должно удовлетворять решение, хотя эти условия сами по себе приводят к антиномии. С одной стороны, для того, чтобы быть сказуемым, принадлежать к Я, само сказуемое должно быть в известном смысле Я, обладать ясностью: но вместе с тем оно должно и отличаться от него, быть другим в отношении к Я, т. е. быть неЯ. Сказуемость основана на нарушении обоих основных логических законов: и тождества, и противоречия. Ибо она свидетельствует, что Я есть неЯ и вместе с тем Я, одновременно.
Если бы Я просто только повторялось, отбрасывая лишь рефлекторные блики своим сказуемым: я есть Я, есть Я, есть Я... это был бы бег белки в колесе, неутолимая жажда сказуемого, но не само сказуемое, непрестанное алкание какого-либо содержания и определения. Отделенное от всякого бытия, лишенное сказуемости, Я металось бы в страшной муке о бытии, в бессилии абсолютных потуг. (Не есть ли это тот огонь неугасающий последнего отделения, лишения сказуемости, бессмертия без способностей к жизни, которое ожидает в геенне огненной? Не есть ли всякая смерть в известном, условном и временном, смысле тоже отделение подлежащего от сказуемого, или по крайней мере паралич этой связи?) И напротив, совершенно перешедшее в неЯ и погруженное в него, Я утратило бы силу и остроту жизни, ее солнечность, оно впало бы в обморок добытия или побытия (таковым и является смерть, которая Я оставляет в алкании и пустоте, а неЯ, потенциальное сказуемое, в обмороке бессознательности, преодолевающейся лишь воскресением). Эта область сказуемости, которая одновременно есть Я и неЯ, должна быть понята и истолкована как неЯ в Я, т. е. нечто такое, что, будучи Я, все-таки оставалась бы еще не освещенным светом Я, т. е. не осознанным, как бы сумерками Я, или бес(допод)сознательным Я.
Такое определение звучит просто как противоречие в терминах или противоречие (от которого разумеется, надо строго отличать антиномию), однако эта противоречивость устраняется, если прибавить, что бессознательность здесь не означает противусознательности, т. е. невозможности или отсутствие сознания (внесение этого допущения для Я было бы противоречивым, а потому и не допустимо), но означает просто его отсутствие или состояние потенциальности. Я и неЯ различаются как сознание в действительности и в возможности, причем Я мыслится как источник постоянно актуализирующихся потенций. Природа духа беспредельна, и глубина Я, которая, согласно Фихтовскому словопотреблению и есть неЯ, бездонна, как это естественно бессмертному вечному духу.
Фихте натолкнулся на эту трудность и принужден был признать бессознательное творчество в Я, в которым и порождаются образы неЯ. Он приближается здесь к истине чрезвычайно важном пункте и отклоняется от нее лишь благодаря не верному в силу его односторонности исходному пункту: философия отвлеченного Я, оторванная субстанция, может быть спасена либо двусмысленности (как в понятиях абсолютного Я и чистого Я), либо прямым насилием "дедукцией" (каковым является ссылка для выведения неЯ в качестве "границы" на область практического разума между тем как неЯ есть не только "граница", не "граница", но прежде всего сказуемом своего Я). Во всяком случае, в проблематике Фихте было сделано настоящее открытие, имеющее неумирающее значение для философии, именно поставлен вопрос о природе неЯ в Я.