Многие, особенно те же толстовцы, считают, что, возлегши рядом с ягненком, лев уподобился ему. Да это же аннексия, империализм-ягненок просто поглотил бы льва, как лев поглощал его. Дело в другом. Может ли лев лечь рядом с ягненком и сохранить царственное величие? Так спросила Церковь; такое чудо она свершила.
Вот это я и имел в виду, кода говорил о скрытых странностях жизни. Церковь поняла, что сердце слева, а не посередине; что земля - и шар, и не шар. Христианское учение открыло, где и в чем жизнь неразумна. Оно не только постигло закон - оно предсказало исключения. Те, кто полагает, что христианство изобрело сострадание, недооценивают христианство. Сострадание мог изобрести всякий; всякий это и делал. А вот совместить сострадание с суровостью мог только тот, кто предвидит странные нужды человека; ведь никто не хочет, чтобы большой грех прощали ему словно маленький.
Всякий мог сказать, что жить - не очень хорошо и не очень плохо. А вот понять, до какой черты можно ощущать зло жизни, не закрывая от себя добра, - это открытие. Всякий мог сказать: 'Не возносись и не юродствуй'; поставить предел. Но тот, кто скажет: 'Здесь гордись, а вот здесь - юродствуй', людей освободит.
Сила христианской этики в том, что она открыла нам новое равновесие. Язычество - как мраморная колонна; оно стоит прямо, ибо оно пропорционально и симметрично. Христианство - огромная, причудливая скала: кажется, тронешь ее - и упадет, а она стоит тысячи лет, ибо огромные выступы уравновешивают друг друга. В готическом храме все колонны разные и все нужны.
Святой Фома Беккет носил власяницу под золотой и пурпурной парчой, и ему была польза от власяницы, окружающим - от парчи; наши миллионеры являют другим мрачный траур, а золото держат у сердца. Не всегда равновесие - в одном человеке, часто оно во всем теле Церкви.
Монах предавался молитве и посту в северных снегах - и южные города могли украшать себя цветами. Пустынник пил воду в песках Сирии - и крестьяне могли пить сидр в английских садах. Христианский мир удивительней и сложней языческой империи. Так, Амьенский собор не лучше, а сложней и удивительней Парфенона.
Если вам нужен довод из современности, подумайте о том, почему христианская Европа, оставаясь единым понятием, раскололась на маленькие страны. Патриотизм - великий пример такого, нового равновесия. Языческая империя повелевала: 'Вы - римские граждане, уподобьтесь же друг другу. Пусть германец не будет таким послушным и медлительным, галл - таким мятежным и быстрым'.
Христианская Европа, ведомая чутьем, говорит: 'Пусть немец останется медлительным и послушным, чтобы француз мог быть мятежным и быстрым. Нелепица, именуемая Германией, уравновесит безумие, именуемое Францией'.
И, наконец, самое главное. Если мы не скажем об этом, мы не поймем то, чего никак не могут понять враждебные историки христианства. Я имею в виду чудовищные схватки из-за мельчайших тонкостей догмы, истинные землетрясения из-за жеста или слова. Да, речь шла о дюйме, но дюйм - это все, когда надо удержать равновесие. Ослабьте одно, и другое станет сильнее, чем надо. Пастырь вел не овец, а тигров и диких быков - каждая из доктрин могла обернуться ересью и разрушить мир.
Помните, что Церковь - укротительница львов; очень уж опасны ее учения. Непорочное зачатие, смерть Бога, искупление грехов, выполнение пророчеств можно, сдвинув чуть-чуть в сторону, превратить во что-то ужасное или кощунственное.